"Необычайные абзацы, чудовищные преувеличения, написанные самым элегантным мужчиной земного шара, гением 1 ранга междупланетной категории, магистром цветной геометрии и гроссмейстером линейных искусств Великим Наивным и Совершенным СЕРГЕЕМ КАЛМЫКОВЫМ".

     В ПСИХИАТРИЧКУ привезли старика. Вероятно, выглядел он так ужасно, что даже за строчками истории болезни читалась некоторая брезгливость врача из приемного покоя. На пациенте была почти истлевшая грязная куртка с пришитыми к ней крестами и погонами. Он что-то плел, не связывая слова...
     Можно себе представить, как старик засуетился, в какой восторг пришел, когда перед ним поставили тарелку с горячим супом. В порыве неземной благодарности он признался, что "никогда не предполагал, как это вкусно".
     Здесь в нем сразу рассмотрели своего пациента. Чего стоила, например, одна запись на титульном листе его дневников - сшитых между собой клочков оберточной бумаги с обложкой из картонок:
     "Необычайные абзацы, чудовищные преувеличения, написанные самым элегантным мужчиной земного шара, гением 1 ранга междупланетной категории, магистром цветной геометрии и гроссмейстером линейных искусств Великим Наивным и Совершенным СЕРГЕЕМ КАЛМЫКОВЫМ".
     Возможно, Вы еще ничего не знаете про этого человека. Из прошлого только-только прорвалось в наше время несколько десятков его картин, набросков и дневников:
     "Вот я говорю: "Скоро обо мне заболтают газеты. Что значит "скоро" с точки зрения вечности? "Скоро" может значить и не скоро... И меня будут хвалить, буду известностью, когда меня уже не будет!"
     Пророчество начинает сбываться. Первая выставка, первый альбом, первый фильм. Сейчас ему было бы уже за сто лет. Хотя он вообще-то и собирался дожить до ста и записал в свои серые листы для нашей памяти:
     "...В астрономических звездных фантазиях ищет оправдания своим фантазиям. Земля у Калмыкова густо заселена, застроена... И воздух городской, чудесный, заселенный туманами, звуками, опутанный проводами, испарениями, пылью.. Техника Сергея Калмыкова - линия и свет - в движении, вибрации; форма - в незаконченности; цвета - в строгих сочетаниях...".

     ...ОН ПОСЕЛИЛСЯ в Алма-Ате в тридцать пятом году, устроившись декоратором в только что открывшемся оперном театре. Тридцать лет бродил по улицам, смотрелся в фонтаны, размышлял, "как хорошо брести без цели, переброситься словом с ремонтниками на трамвайном пути, увидеть звезды сварки и медленно закатывающуюся за горную гряду голубую луну, по которой пробегают тени...".
     В шестидесятые годы его можно было часто встретить на улице Калинина - по дороге от консерватории к театру. Он не производил впечатление безумного. Скорее казался разноцветным счастливым чудаком, что, впрочем, совсем не странно для художника. Однако другие, может, видели его иначе - все зависит от мироощущения самих прохожих. Конечно же, его внешний вид был необычным. Желто-красно-фиолетовыми нитками он шил себе костюмы из старых декораций, разукрашенных холстов, а на плече всегда нес огромную холщевую сумку с дневниками, альбомом и красками. Наверное, его очень часто спрашивали про эти странные одежды, и он записал на одном из листов дневника: "Из глубин Вселенной смотрят миллионы глаз. И что они видят? Ползет и ползет по Земле какая-то скучная одноцветная серая масса... И вдруг - как выстрел - яркое красочное пятно: "Это я вышел на улицу!"...
     Помните сказку? Как завоевала свет черная краска, как испугавшиеся цветные краски разбегались от наступающего мрака. И только один светлый тюбик - он был влюблен - опомнился... Он таял с каждым цветным выстрелом. Он лежал скорченный, пустой, но вокруг все равно было черным-черно. И вот тогда другие краски стали выстреливать в черноту свои цвета...
     "Мир болен, - заметил Калмыков,- и нет ничего удивительного в том, что художники могут привести мир к спасению". И позже добавил:
     "Люди станут людьми лишь после того, как все сделаются художниками! Этого ждать долго...".
     Сказки сбываются, конечно, не за такой короткий срок, как жизнь одного художника. А он писал - "Принцессу", "Дочерей Великого Костюмера", "Ведьму, читающую Фауста", "Космическую пастораль", "Людей тридцатого столетия", "Слона, прислушивающегося к космическому танго"...

     САМ ОН, конечно, свободно уходил в "иные, более счастливые миры". Но вернем Калмыкова на алма-атинские улицы. Это была особая часть его жизни. Множество картин он писал там, а какие-то оставлял прямо на асфальте. Их разносили прохожие своими башмаками. Но он и в следующий раз выписывал у них под ногами свои фантазии. Потому что "никто больше меня не любил рисовать на улице! Я всю жизнь делаю это задаром. За тысячерых..."
     "В молодости это был замкнутый, малообщительный человек. Он всегда был неряшливым, своей внешностью и одеждой не интересовался",- так строго характеризовала его сестра.
     "Между тем, мне кажется, что из меня мог бы выйти заправский семьянин, будь у меня любимая жена, будь у меня "средства" для нее. Но средств у меня нет, денег нет, и боюсь поэтому поменять искусство на семью".
     Это "нет средств" изматывало его всю жизнь. Хотелось есть - и он служил декоратором в Средне-Волжской передвижной опере, сутками выписывая бесконечные вереницы декораций. Но ведь "...в отношении заработка художники должны быть беспечны,- недоумевал он - общество должно само думать об их пропитании. Их же дело... заниматься своими дикими фантазиями... если общество хочет будущего!". Но назавтра он просыпался с той же навязчивой мыслью - добыть пропитание: "Ждет ли удача? Может быть, сговорюсь на обеды... и тогда оживу! Из-за куска хлеба готов на все!"
     Ему удалось то, что удается всякому таланту - он преодолел низшую природу во имя высшей, гениальность ведь всегда есть некое монашество в "миру". Он лишь не мог никак справиться с примитивной привычкой есть. Она ему мешала, портила настроение. "Эти неясные холсты, которые роятся и сидят у меня в голове... Как бы такой трюк выдумать, чтобы писать эти свои выдумки. И освободиться от этой кабальной жизни".
     ...Его алма-атинская микрорайонная квартира, которую ему дали взамен снесенного барака, была усыпана толстым слоем пейзажей, набросков, картин. Говорили, он мог чудесный эскиз или готовую картину тут же замазать и написать что-нибудь поверх а опять все замазать... Калмыкова очень часто видели у газетных киосков, он покупал газеты пачками, и они копились в его комнате - кучами, стопками, одновременно служа мебелью. Из настоящей у него был только стол. Кажется, он даже спал на газетах.
     Скорее всего, его терпеть не могли соседи. Он беспокоил их то вдруг наполнившим подъезд запахом газа, то сорванными электрическими проводами. Возможно, его раздражала эта примитивная цивилизация - газ и свет: "Электричество отключено, поймите, оно мне вредно, глазам моим. А при свечах у меня не устают глаза!"
     "В самом деле приходится изумляться, когда подумаешь, где поистине окна в прошлое, настоящее и будущее. Возьмем красный цвет. Красная краска. Что это такое? Это зеркало, глядясь в которое мы видим пожар древней Трои, гибель миров, пылающие солнца, внутренность вулканов. Или голубой цвет. Это водяные хляби, это небо, это ноктюрны, это легенды, это снега, зимние вечера, это выси гор. Не видя вещей, мы их видим. Это путешествие Одиссея, это бег без парусов, это чешуя рыбы".

     ...ГДЕ-ТО в начале шестьдесят второго года Калмыкова отправили на пенсию. Говорят, в театре стали замечать, будто он разрезал холсты, которые получал для декораций, и писал на них свои картины, шил себе одежду... Пенсии едва хватало на краски, и опять не оставалось на еду. Часто он шел к центру из своего третьего микрорайона пешком, экономя на автобусе. К ночи возвращался домой, запирался и никому не открывал. Добрые люди иногда вешали на дверную ручку сетку с бутылкой молока и куском хлеба, стучали в дверь и спешили уйти. Он, приоткрыв на цепочке, выглядывал, протягивал руку, случалось, нащупывал на пороге еще и чистый альбом, краски, кисточку...
     "Сейчас никак нельзя умирать! Тогда пропадут все мои работы. Скажут - формализм, чепуха. Это, мол, никому не нужно. И вот до тех пор, когда не будет ясно, что все мои гравюры, фантастика, записки очень нужны всем, до тех пор я и буду изо всех сил стараться это доказать..."
     После смерти Калмыкова картины его кучей свезли в местный музей изобразительных искусств. Их, кажется, больше полутора тысяч, и много лет они тихо умирали в подвале. Кинорежиссер Игорь Гонопольский, снимая фильм о Калмыкове, все эти годы пытался найти его могилу. Может, художника похоронили где-нибудь в общей, вместе с другими умершими в те дни одинокими больными? Может, на городском кладбище есть заброшенный холм со стертым именем на кресте? Иногда (конечно же, это - воображение) кажется, что Калмыков и не в земле вовсе - а лишь переместился из нашего времени в свое, но дух, случается, навещает настоящее. Он ведь предупреждал: "Я смотрю на все с далекой точки будущего".